Главная » 2008 » Февраль » 2 » История клуба
История клуба
13:27

РЕКВИЕМ ПО ШЕСТИДЕСЯТЫМ, ИЛИ ПОД ЗНАКОМ ИНТЕГРАЛА

  А.И.Бурштейн, Новосибирск                                                                   
(Полный текст в Журнале ЭКО, №1, 1992г. с.86-105)

“Где сегодня обедаешь?” — слышу я иногда в институте. “Как всегда, в “Интеграле”, — откликается молодой человек, имея в виду стоящее на отшибе двухэтажное здание ординарной столовой Академгородка. Двухметровую неоновую рекламу на крыше — кафе-клуб “Под интегралом” — демонтировали однажды ночью, лет пятнадцать назад, накануне визита Косыгина в Новосибирск. Вывеску ликвидировали, а память – осталась. Однако вряд ли молодые люди, обедающие здесь, доподлинно знают, чем было и что значило это место для их родителей и их сверстников, именуемых нынче шестидесятниками.
Устная свобода всегда шире письменной. Но то, что говорилось и думалось вслух в начале 60-х, оставило далеко позади печатное слово. Между тем, что было позволено в 60-е годы, и тем, что было заведомо запрещено, лежала широкая полоса ничейной земли. По ней время от времени демонстративно прогуливались сильные мира сего и пробегали отчаянные головы или остроумцы, владевшие в совершенстве эзоповым языком. Вход на эту территорию открывали двери “Интеграла”, и не было недостатка в желающих войти — и говорить, и слушать. Нестерпимо было желание узнать, наконец, правду о том, что столько лет замалчивалось и искажалось, обрастало табу и мифами. В водоворот событий вовлекались гости Академгородка, именитые ученые и поэты, международные комментаторы, корреспонденты нашего ТВ и Би-би-си, крупные экономисты и музыканты. Клуб завоевал репутацию места, где можно выговориться всласть, излить душу, распахнуть ее настолько, насколько хватало смелости. Этот оазис гласности процветал с 1963 по 1968 г. Его постоянные обитатели учредили нечто вроде игрушечного государства со своей конституцией, идеологией и правительством. И когда пробил час, оно двинуло свои потешные полки на защиту едва обретенных свобод и убеждений.
А начиналось все с молодежных кафе, невесть как появившихся в Москве в начале 60-х. Джаз в эту пору был парией. И группы обретали, наконец, площадки в залах кафе, а сами кафе — привлекательность. А в городке в эту пору роились планы создания чего-нибудь эдакого, культурно-просветительного, для заполнения досуга ученых, отрезанных от всего мира и даже от Новосибирска. И я предложил воспроизвести в Сибири московское начинание. Увы, вскоре от группы энтузиастов осталось несколько феминисток, готовых идти до конца, хотя и не представлявших, куда именно. Но безнадежное дело можно начинать только с женщинами, если, конечно, они веруют, что дело это правое.
Спустя полгода, когда под временно обретенной крышей зазвучала живая музыка и к ней потянулся народ, мужские лица незаметно заслонили женские, и ряды наши умножились и окрепли. А то, что называется “чувством локтя”, пришло еще позже, в борьбе за место “под солнцем”, каковым суждено было стать переоборудованной по нашему проекту столовой № 7. Что там деньги фонды, добытые в поте лица, когда вас носит на бюрократических качелях от одного столоначальника к другому и каждый истово клянется, что реконструкция — это дело противоположной стороны. Отчаявшись пробить эту оборону, мы устроили нешуточный бунт на районной комсомольской конференции. В тот же вечер об этом прослышал “крестный отец” Академгородка академик М.С.Лаврентьев (в просторечьи Дед), наутро колесо фортуны закрутилось со свистом. Несколько лет спустя на высокопоставленном бюрократическом приеме я услышал с изумлением, как один из этих разлюбезных хозяев города с восхищением говорил о нас:
“Представляете, ведь они построили все-таки “Интеграл”. Мы мешали! Мы мешали! А они все-таки его построили”.
“Интеграл” стал созвездием клубов по интересам, предоставляя свою площадку всем, кто горел идеей организовать что-либо стоящее. Установились контакты с клубами других городов. Экспедиционный корабль с агитбригадой “Интеграла” на борту курсировал по Оби под собственным флагом. В размахе этой деятельности, в энтузиазме, которым она питалась, было немало романтики, характерной для того времени. Страна была похожа на выздоравливающего, только что покинувшего больницу и с восторгом всматривающегося в самую обычную непритязательную жизнь. Будущее представлялось только лучшим, а в Академгородке — и вовсе прекрасным, поскольку все вокруг строилось, дома и институты росли как грибы, всем находилось место под солнцем, дерзай — и воздается...
Устав клуба провозглашал:
Клуб “Под интегралом” — самородная, самовольная, самодельная, самосовершенствующаяся, самоуправляемая, самопрограммируемая, самоокупаемая, саморекламирующаяся, самоохраняемая... самоорганизация академгородковцев.
Его задачи: обеспечить членам клуба свободный обмен знаниями и опытом. Содействовать взаимопониманию, содружеству и сотрудничеству. Способствовать возникновению и прогрессивному развитию различных любительских клубов.
Задачи, как видим, вполне земные, а вот упор на самостоятельность — болезненно острый. Молодежь рвалась из-под опеки к реальному делу без пустозвонства, к какому угодно, но собственному, не заемному. Дорвавшись до него в “Интеграле”, она сама сформировала все органы управления клубом, закрепляя естественно сложившиеся структуры, как пешеходные дорожки в Академгородке, которые сначала протаптывались, а уж затем асфальтировались. Президенту клуба доверялись все внешние сношения “Интеграла” (с начальством, прессой, иностранцами). Вся хозяйственная деятельность сосредоточивалась в руках совета министров, а кабинет министров программировал культурную жизнь клуба. Их еженедельные планерки проводились при открытых дверях.
На торжества по случаю трехлетнего юбилея “Интеграла” прибыли представители клубов 25 городов, от Риги до Владивостока, После двухдневного семинара, угорев от общения и взаимопонимания, все поддались искушению обратиться в ЦК ВЛКСМ и идеологический отдел ЦК КПСС с нашими выводами и предложениями. Мы констатировали тогда безнадежное прозябание богатых профсоюзных клубов и повсеместный успех самодеятельных объединений по интересам. Мы настаивали на признании за ними права на полное внутреннее самоуправление, на осуждении мелочной опеки и репертуарного контроля со стороны приютивших их организаций. Кредит доверия к вышестоящим органам еще не был исчерпан в том далеком 1966 г., еще не поздно было употребить его во благо. Лишь самые дальновидные не обольщались тогда насчет реакции на наши предложения. Ее попросту не последовало. Дело в том, что как раз в эту пору клубное движение в Чехословакии фактически вытеснило с политической сцены тамошний комсомол. Естественно, мы об этом знать не знали и намерений таких не имели.
Отношения “Интеграла” с РК ВЛКСМ оставались пока идиллическими, и многих награждали грамотами, а к ним прилагались стихи, посвященные юбиляру. Обращаясь к “Интегралу”, их автор — второй секретарь РК Света Рожнова — многозначительно заявляла:
“...А если над тобою
нежданно грянет гром,
Тебя всегда прикроет
твой родственник Райком”.

Стихи оказались “пророческими”.
* * *

В программах “Интеграла” 1965—1966 гг. просматриваются новации, которые стали возможны только сегодня, а были своевременны уже тогда. Первые фестивали джаза и авторской песни. Представления самодеятельных театральных студий. Конкурсы вечно опальных, полулегальных бальных танцев (что только не запрещалось!).
Вернисажи маститых и любителей (с распродажей картин) — провозвестники Арбата. Политклуб дерзал обсуждать внутренние дела, магазин-клуб “Гренада” — вмешиваться в литпроцесс посредством присуждения ежегодных премий “Интеграла” (братьям Стругацким, например).
На праздники клуб закрывался для своих. Праздником мог стать, например, 39-й юбилей исторической встречи Кисы Воробьянинова с Остапом Бендером (день в день). Готовился капустник, прибывали гости с 16-й полосы, первый отдел клуба нимал круговую оборону от студентов, бравших здание приступом. К 8 Марта готовились особенно тщательно. Каждый год этот день выбиралась мисс Интеграл и ее первые производные. Но и обычные “кабачковые” дни (субботы и воскресенья) как магнитом притягивали молодежь со всего миллионного города (час на дорогу, рубль за вход, да еще мороз, и не попадешь, чей доброго). Но уж если попал, то... свобода! Свобода пересаживаться, сдвигать столики как заблагорассудится, брататься с друзья ми, целоваться с любимыми, одеваться во что горазд и танцевать, как вздумается, хоть туфли сбрасывай. И под ту музыку, какая модна, а не признана. Кабачковые дни и социальные программы перезнакомили и обручили множество наших земляков.
Могли ли мы думать, что двадцать лет спустя наши дети будут тусоваться на скамейках и рыскать по подвалам, удовлетворяя естественную потребность в общении, дружбе, любви, наконец. Прекрасное новое здание “Интеграла” с удобным кафе, подмостками и собственным кинозалом, специально спроектированное для клубной работы, используется не по назначению. После роспуска клуба районные власти предприняли было попытку переоборудовать даже его столовую... в библиотеку. Страстно хотелось, видимо, не только разрушить, но и перепахать этот город. Этому следовало противостоять — во имя будущего, и я пошел к Деду. М.А.Лаврентьев разбирался на месте, меряя помещение своим размашистым шагом, крутя головой во все стороны. “Так, значит, столовых у нас не хватает. Пусть себе работает”, — постановил он. Так она и работает. То есть так и только так, как удобно персоналу. И что удивительно: это наше наследие так и остается невостребованным. Отдавшись с упоением митинговому решению глобальных проблем, мы не спешим браться за дела конкретные. Похоже, конфликтовать со всем обществом проще, чем с отдельными полномочными его представителями.
В 60-е годы все было наоборот. В прямой конфликт с обществом мы вступали только по великим его праздникам, выводя клуб на демонстрацию отдельной колонной. Шли со своими лозунгами: “Люди, интегрируйтесь!”, “Да здравствуют молодежные клубы!”, “Перекуем орало на интеграле!”, “Радость — народу!” В общем, наши шествия изрядно выбивались из череды благостного единообразия.
В конце концов нас остановили, но не сразу. Ветры перемен мы приняли вначале за сквозняки. В канун ноябрьской демонстрации 1966 г, меня пригласил первый секретарь райкома партии и предложил отменить наше шествие на том основании, что джаз-клуб вроде готовится прихватить с собой портреты Э. Пресли, Л. Армстронга и др. Контроль над лозунгами и портретами был моей конституционной прерогативой, но приказать клубу не двигаться я не мог, а просить отказался. Впрочем, я выразил готовность к вечеру собрать чрезвычайное собрание “Интеграла”, предоставив политическому вождю района возможность апеллировать прямо к массам, с клубной трибуны. Такая перспектива его не привлекала. Раздался звонок у шефа, а затем и у меня: академик В. В. Воеводский спрашивал, что это мы там затеяли. Узнав, в чем дело, он колебался недолго: “Добавь какой-нибудь политический лозунг, скажем, “Студенты Беркли, мы с вами против войны во Вьетнаме!” С тем и вышли. Но уже к майским праздникам 1967 г. нашего В. В. не стало, а клуб оказался под прицельным огнем. Впрочем, он сам вызвал этот огонь на себя своей предпоследней отчаянной акцией: дискуссией “О социальной вялости интеллигенции”.

* * *

Чтобы понять, почему пробуксовывает реформа, мы приглашали к барьеру известных экономистов и директоров крупнейших новосибирских заводов. Теории Мальтуса противопоставлял свои взгляды социолог Переведенцев, усматривающий грозную опасность в падении рождаемости в СССР. Сохранилась стенограмма дискуссии “О нравственном вакууме”, которую вел академик А.Д.Александров. “Критерии оценки научной зрелости ученого”, “К чему эмансипация?”, “Каким быть законодательству?”, “Как совладать с информацией?” — всего не перечесть. Дискуссии превратились в живой социологический эксперимент на глазах у публики, дававший сиюминутный срез общественного мнения. Выбор темы и двух-трех затравочных выступлений, задающих тон дискуссии, оставался за мной. Остальное было в руках ведущего, который обязан был выдерживать умеренный курс, даже если его сильно сносило влево. Он должен был умело вести полемику, возвращая ее к предмету спора и в рамки возможного. Но то, что считалось возможным “Под интегралом”, почти не оставляло места для невозможного. А издали казалось, что его и вовсе нет.
Как-то под утро к одному нашему социологу заявился московский профессор. Заспанные хозяева усадили коллегу за стол, накрыли к завтраку. Только к концу трапезы гость заметил к слову:
“Ну что сравнивать с Москвой. Вы тут в оазисе живете. Вон я шел к вам мимо кинотеатра, а его стеклянные стены разрисованы лозунгами: “Позор советскому правосудию”. Хозяин аж подскочил, бросился вон из дома. Лозунги уже тщательно счищались со стен; до чистки инакомыслящих оставалось полгода.
Нельзя сказать, что мы не предчувствовали перемен к худшему. “Интеграл” был социальным барометром той интеллигентной среды, которая нас окружала, и задолго до всех событий он беспристрастно свидетельствовал: она не созрела для организованного протеста, тем более сопротивления. Одна лишь дискуссия о “близнецах” давала достаточно оснований для столь категоричных выводов. Ей предшествовала грубая и невежественная травля в “Известиях” члена клуба М.Голубовского за его публикацию “Коэффициент интеллектуальности” в прогрессивном тогда журнале “Радио и телевидение”, позднее закрытом. Популярно освещая в ней генетический “метод близнецов”, автор привел данные о высокой повторяемости у однояйцевых близнецов таких качеств, как музыкальные способности, склонности к абстрактному мышлению и (о ужас!) к криминальным действиям. Последнее вызвало бурю негодования монстров от юриспруденции докторов юридических наук Карпеца и Герцензона, логично рассудивших, что ежели так, то, стало быть, и при коммунизме уголовники не выведутся. Но в программе партии сказано, что преступность при коммунизме исчезнет. Следовательно, генетической предрасположенности к ней нет и быть не может, — безапелляционно заявили они в заметке “Биология здесь ни при чем”. Вроде бы только что развенчали Лысенко, ан нет — жив курилка!
Этому кликушеству, я полагал, необходимо противопоставить компетентное мнение научной общественности. “РТ” тоже готово было рискнуть и командировало к нам своего корреспондента. Все раскручивалось лихо, но чем ближе к реваншу, тем напряженнее становилась ситуация. В последние дни я был просто истерзан постоянными звонками академика Д.К.Беляева — борец за генетику бил отбой во все колокола. Но я уже закусил удила. Дискуссия прошла, как и была задумана, изобиловала яркими научными выступлениями и поблескивала гражданскими.
И что же? Развернутую публикацию в “РТ” с цитатами из стенограммы дискуссии уже в гранках отказались подписать все до единого выступавшие профессора и доктора наук, сами страдавшие и лишь случайно пережившие пору гонений на генетику. Свободомыслящие и даже бравирующие этим, все они тихо сдались, не выдержав нажима директора своего института. По немудреной его логике выходило, что самое лучшее — это упрятать голову в науку и заниматься ею, пока дают, памятуя о худшем.
Так же и мне не раз советовал бывший зек профессор Ю.Б.Румер: “Бросьте вы это дело! Не обольщайтесь, что все пока сходит с рук. Придет время, аукнется”. Ладно бы только он. Опыт, обретенный в круге первом, учит осмотрительности. Но кто научил этому мое поколение, словно родившееся для конформизма? Увы, шестидесятники — это далеко не все те, чья молодость совпала с короткой хрущевской оттепелью. Мы все искренне пели аллилуйю вождю и учителю в школьные годы, и каждый по-своему ослеп от вспышки XX съезда. Но, пережив крах веры, некоторые остались верующими и после этого — в добро, в вечные ценности, в возможность выкарабкаться из смрадного прошлого. Иные даже готовы были на жертвы во имя этого, но как их оказалось мало! К 1967 г. стало казаться, что мы исчерпали весь ресурс активности Академгородка. Где же наши сторонники, недоумевали мы, куда они все рассеиваются после аншлаговых концертов, дискуссий, встреч? Какого же пастыря нужно этой инертной массе?
Отчаявшись найти ответы на все вопросы, клуб вызвал на “полемическую дуэль” все остальное население Академгородка. К тезисам “Дефицит щедрости” прилагалось объемистое эссе “Интеграл” на распутье”, написанное мною в сердцах, безо всякой цензурной оглядки, — замечательный самодонос, распространенный по библиотекам всех институтов для ознакомления публики. Это было яростное, запальчивое обвинение интеллигенции в социальной вялости:
“Наука не индульгенция. Ответственность за судьбу общества все делят поровну. Независимо от того, воспринимают ли они упрек в равнодушии (с экрана, со сцены) в свой собственный адрес или проецируют его на соседа, занятого менее интеллектуальным трудом. Иные считают, что право хвалить или порицать современное общество узурпировали писатели и журналисты. Но это не так: мы добровольно отдали им это право, ибо очень удобно жить, считая, что разделение труда распространяется и на человеческую совесть. Никто не вправе отлынивать от исполнения своего гражданского долга, быть неслышимым и невидимым.
В “Интеграле” мы нашли свой кустарный способ выкристаллизовывать злободневное мнение, сообщать людям нетривиальную информацию, тревожить их совесть. И если нашей деятельности суждено заглохнуть, так и не вызвав резонанса в узкополосных, прямолинейно запрограммированных душах, то мы получим печальное подтверждение мысли Дарвина о деградации нравственных качеств личности, всецело отданной односторонним занятиям естественными науками...”
Вышагивая по эстраде со шпагой в руках, я вначале довольно успешно парировал контрдоводы. “Каждый должен заниматься своим делом, — заявил один из выступавших. — Я, в частности, отдаю всего себя науке. Но свой гражданский долг я выполняю на выборах, голосуя против баллотирующихся кандидатов”. Разговор пошел начистоту, между своими, но во всеуслышанье. Впервые “Интеграл” поднял забрало и тут же был наказан... исподтишка. Через месяц новоиспеченный директор ДК “Академия” отнял у клуба все его штаты, внезапно понадобившиеся “для детской работы”. Против таких доводов не помогли ни адмиральские погоны, ни академические лычки секундантов дуэли.
Жизнь в клубе замерла. “Интеграл” перешел на чрезвычайное положение. Началась вторая бюрократическая война — за полную независимость и суверенитет. Как ни странно, спустя полгода клуб выиграл ее. В январе 1968 г. мы уже долбили кассовые окна в своем новом здании, оборудовали сцену и радиорубку.
Занятый оформлением докторской, я не очень-то торопил события — считалось, что дело в шляпе.

* * *

И тут подоспел фестиваль. Всесоюзный фестиваль авторской песни, который около года готовился клубами Москвы, Ленинграда, Новосибирска и ЦК ВЛКСМ. Осенью 1967 г. уже было назначили дату и ждали гостей, как вдруг ЦК ВЛКСМ дает отбой. Во все стороны летят телеграммы и звонки, но разве все предусмотришь? Один бард из Киева заявился-таки к назначенному сроку, и ему пришлось устроить утешительный концерт в Большой физической аудитории НГУ за неимением иного места. Помню острое чувство клаустофобии, испытанное мною в этой аудитории, где дважды в неделю так привычно было читать курс общей физики. Она была не то что заполнена — забита слушателями, вплоть до проходов и подоконников.
Но к марту 1968 г. все было слажено очень тщательно. Правда, и на этот раз на каком-то этапе ЦК ВЛКСМ самоустранился от дела, но нам отступать было поздно. Еще один срыв — дискредитация клуба. Приглашения всем бардам уже были разосланы, и от многих из них, включая Галича, к 1 марта поступили телеграммы о прибытии.
Самое удивительное, что эти официальные приглашения были подписаны первым секретарем РК ВЛКСМ. Удивительно потому, что отношения между райкомом и “Интегралом”, находившимся на чрезвычайном положении, сильно осложнились. Зная о плачевном состоянии наших дел, РК настойчиво предлагал нам свою финансовую помощь в обмен на право контроля над решениями кабинета министров. Излишне говорить, что это условие было совершенно неприемлемо. Мы были готовы к сотрудничеству, но не к подчинению. И вот в самый канун фестиваля, когда многие барды были уже в пути, райком вдруг выдвигает ультиматум: залитовать весь репертуар фестиваля. Помилуйте! Мы ведь даже авторов-то, которые едут, не всех знаем, а уж что везут — тем более. Да и где это видано, чтобы авторскую песню подвергали цензуре? Сколько перебывало в “Интеграле” бардов — никогда их репертуар не ревизировали и не визировали. “Ах, коли так, тогда мы против”, — заявляет райком. И надо отдать ему должное — это была его собственная принципиальная позиция, не подсказанная, не навязанная.
Ситуация накалилась, поползли слухи о запрете фестиваля. А уже сформирован оргкомитет (150 человек), расписаны дни и роли, получены билеты, первые три тысячи из 15. Планерки проходят на территории клуба “Гренада”, приютившегося в обычной двухкомнатной квартире. Председатель совета знаками зазывает меня и кассира в ванную комнату. По ему одному известным каналам поступили сведения, что не сегодня-завтра могут быть приняты меры по пресечению нашей деятельности. “Как быть?” — спрашивает. “Продавать билеты”,— отвечаю. “Ну, знаешь, я на себя такую ответственность не возьму”, — говорит он. Мне нет охоты спорить, и сомнений тоже нет: “Тогда я возьму”. Говорю и понимаю, что сделан не просто выбор между “быть” фестивалю или “не быть”, но и между тем, кем мне быть в будущем и кем не быть. Не быть мне после этого в Большой физической несколько лет, не бывать за границей вдвое больше, а быть притчей во языцех на закрытых партсобраниях и страницах местных газет и парией в академических верхах в течение двух последующих десятилетий. Но я хоть буду знать, за что, а это дано было не каждому.
На следующий день три тысячи билетов разошлись в мгновение ока, Честь клуба была спасена, но и судьба его с этого момента была слита с фестивалем нерасторжимо.
Эту судьбу пришлось решать РК КПСС, оглядываясь на контуры скандала, который был способен нанести урон престижу Академгородка. В сущности, это был последний месяц, когда с такой перспективой еще приходилось считаться, Это касалось всех, кроме РК ВЛКСМ: закусив удила, он шел напролом, гнул свою праведную линию. Надо было что-то противопоставить ему, и я заявил, что “ручаюсь своим присутствием в Академгородке за полный контроль над событиями во время фестивальных дней”. Под это ручательство было дано высочайшее “добро”. 1 марта я принял на себя руководство фестивалем.
А 8 марта состоялось открытие фестиваля, посвященного десятилетию Академгородка и пятилетнему юбилею клуба. Что не помешало, впрочем, объявить впоследствии с высоких трибун все эти совпадения случайными, а закономерным — одновременность студенческих волнений, вспыхнувших в эти дни в Варшаве и списанных на происки сионистов. Но это случится через месяц-другой, в пору всеобщего помешательства на “подписантах” (о них — дальше). А сейчас мы прослушиваем на пробном концерте всех участников фестиваля подряд, по две песни на брата плюс одна на “бис”. Из 27 авторов 22 иногородних, причем 11 — лауреаты городских, зональных или всесоюзных конкурсов и слетов. Завершает программу выступление А.А.Галича, тоже с тремя конкурсными песнями. Перед выходом он нервничал, расхаживал за кулисами в обнимку с гитарой, глотал валидол. А вышел и спел “Памяти Пастернака”, “Мы похоронены где-то под Нарвой” и “Балладу о прибавочной стоимости”. Зал встал, аплодируя. Выбор жюри был предрешен. Галич занял первое место. Вторым был Ю.Кукин, третьим А.Дольский — открытие фестиваля, и еще С.Чесноков — не бард, но великолепный исполнитель и живая антология песен Галича по сию пору.
Галич был готов к тому, что его первое выступление окажется последним. Спокойно принял известие о том, что по указанию РК КПСС от дальнейшего участия в фестивале он отстраняется. Я тоже с легким сердцем сообщил ему об этом, заранее зная, что этому решению не устоять против любопытства влиятельной нашей элиты, для которой был резервирован концерт лауреатов фестиваля в зале Дома ученых. Так оно и случилось. И тогда уж мы потеснили остальных, отдав Галичу целое отделение. Это был единственный настоящий его концерт в СССР, при аншлаге, в присутствии всей аккредитованной при фестивале прессы, под камерами двух кинохроник. Его записывали на несколько магнитофонов одновременно, и эти записи разошлись впоследствии по всей стране.
Но концертами дело не ограничивалось. Каждый день — или пресс-конференции, или дискуссии, все при магнитофонах, чтобы исключить возможные в будущем передержки и инсинуации. На первой же пресс-конференции в Доме ученых после моей официальной интродукции слово взял первый секретарь РК ВЛКСМ и исполнил рондо-каприччиозо на тему: “Мы категорически против, ибо фестиваль — это политическая ошибка”. И это после решения РК КПСС, обязательного для него как коммуниста! Неудивительно, что впоследствии досталось ему почти наравне с нами, хоть он и предвосхитил события (а может быть, именно поэтому).
А события развивались, как в революцию. Четыре из 15 концертов были обещаны “Эврике”, которая арендовала для них залы в Новосибирске, распространила билеты. И — стоп! Разыгрывается тот же сценарий. Обком комсомола неожиданно запрещает концерты. Панические звонки ко мне: что делать? Обращаться в обком партии, говорю. И действительно, через день, сидя за столиком ведущего на концерте, получаю из зала ликующую записку президента “Эврики” Людмилы Кизеевой:
“Толя! Поздравь нас с почти победой. Я была у Алферова (второго секретаря обкома партии). Концерты все разрешены. Решение обкома ВЛКСМ отменено. Осталось убедить в этом начальство залов, которое запугано до невозможности. Л. К.”
А ранним утром меня срочно вызывает куратор фестиваля от РК КПСС. Что поделаешь, собираюсь и иду. Прихожу в ДУ, он сидит бледный, двое в штатском стоят рядом. “Договор разрушается”, — говорит он, прозрачно намекая на мое ручательство. “Каким образом?” — спрашиваю. “В Железнодорожном районе города листовки развешивают: почему, мол, барды поют только в Академгородке, а не у нас. Ты мне это прекрати!” Мы были очень давно знакомы, жили в одном доме, и моей изумленной реакции, слава Богу, хватило ему, чтобы поверить: ни я, ни кто-либо иной из клуба не имеет к этому отношения. Мы признавали игру только с открытыми картами.
Но мнения и позиции сталкивались не только в кулуарах. Дискуссии, шедшие ежедневно в кинозале, позволяли им выплескиваться наружу, срывая маски. Одну из них Галич начал так: “Мы, работники идеологического фронта...” Он был еще членом двух союзов: кинематографистов и писателей. Однако фронт как риторический образ вдруг материализовался, и оказалось, что он разделяет аудиторию. Публика хлебнула слишком много правды за несколько дней и чуток опьянела, отбросила условности, говорила напрямик все, что думала. Ну и ей сказали, что думали, тогдашние комсомольские вожди Новосибирска. А думали они в то время, что хорошо бы кое-кого и к стенке, чтоб неповадно было. “Дай я ему отвечу, дай я! В конце концов, я официальный представитель комсомольской прессы”, — это обращается ко мне Георгий Целмс, спецкор “Комсомолки”. Наверное, я совершил ошибку, идя ему навстречу. Очень скоро он дорого заплатит за свою сдержанную критику неконструктивной позиции комсомола в отношении фестиваля. Придется ему покинуть и газету, и столицу, превратиться в инструктора по туризму. Лишь спустя годы он вернулся в журналистику корреспондентом “ЛГ”. С тех самых пор, как уехал он в Ригу, не пришлось мне с ним встретиться. Но я храню благодарную память о рыцарском его поступке и о менее заметном, но ощутимом братстве, сплотившем на защиту фестиваля многих гостей. Был среди них и корреспондент “Юности” Виктор Славкин, чей репортаж был рассыпан уже после набора. Такое же фиаско постигло и остальных.
После первой невинной информации об открытии фестиваля, просочившейся в “Правду” и “Комсомолку”, пресса вдруг дружно, будто по команде, замолчала. И совершенно противоположной была реакция публики. Вспыхнул невиданный ажиотаж вокруг билетов. Дополнительные концерты продолжались до утра. Черные “Волги” запрудили все подступы к Дому ученых, а их хозяева, падкие на все этакое, под любыми предлогами добивались получения билетов из нашего НЗ. Все входы в зал были вроде бы перекрыты нашими службами, но и они давали слабину, подвергаясь прессингу друзей и знакомых.
Уже на второй день фестиваля к нам нагрянули фининспекторы, чтобы ловить по горяченькому. Но долгий опыт научил нас общению с законами. 15-тысячная смета сходилась с точностью до нескольких десятков рублей. Ругать нас было не за что, но хвалить — тем более, ведь Галич все-таки пел, а он не укладывался ни в какие рамки. Он был единственным в своем роде, и самое простое решение могло состоять в том, чтобы противопоставить его всем остальным. Когда такое намерение явно обозначилось, трое остальных лауреатов включили в свои показательные выступления по одной песне Галича. “Возьмемся за руки, друзья”, — пели мы на закрытии. Пели как псалом, как присягу, и действительно держались за руки. На сцене и в зале в этот момент все были едины, и с этим нельзя было не считаться. Наказывать и в самом деле было некого (если не всех), и дело решен было замять.
Никто, в сущности, не пострадал. Если, конечно, не считать того, что “Интеграл” еще раз был беззвучно закрыт, и на этот раз окончательно. Но полгода спустя закрылись и все остальные клубы по стране, ничем особо не провинившиеся. Танки были в Праге, дискутировать было не о чем. Быть может, и хорошо, что “Интеграл” умер не своей смертью, а сгорел в одночасье, как фейерверк, осветив напоследок сумрачный вечер 60-х и их бесславный конец.
 
                                                                                              * * *
(продолжение в разделе "Каталог статей")
 
Категория: Клуб "Под Интегралом" | Просмотров: 3344 | Добавил: festival | Рейтинг: 8.5/12 |
Всего комментариев: 0
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация | Вход ]

Все права защищены © 2024 клуб "Под интегралом" Используются технологии uCoz