| Главная » Статьи » Общие статьи |
История - продолжение
| 19 марта 1968 г. мне исполнилось 33 года. Ко дню рождения друзья-интегральцы преподнесли мне в коробочке на бархатной подушечке три здоровенных гвоздя с посвящением: “Хорошему человеку не жалко”. Месяц спустя хороший человек проснулся утром с невесть откуда взявшимся, но ясным ощущением: защищать в Новосибирске докторскую диссертацию нельзя. Неделя на сборы, и я еду поездом в Москву. Один из соседей по купе — слушатель военного училища из Новосибирска — усердно старается произвести впечатление хорошо осведомленного человека. Он возбужденно выкладывает подробности о событиях в Чехословакии, почерпнутые на закрытых партийных собраниях. Не удовлетворившись произведенным эффектом, пробует огорошить нас уже совершенно сенсационной новостью: “А у нас-то, у нас, в Новосибирске, вы знаете, есть такой клуб “Под интегралом”, так вот его президент кого угодно сюда пригласить может, ну просто вот кого хочет, того и приглашает!” Второй наш сосед из Академгородка, так что мне не осталось ничего иного, как представиться. Остальные двое суток пути курсант ну разве что в рот мне не заглядывал. Изумлялся, видно, что за враг такой рода человеческого — ни тебе рогов, ни копыт. Таков смешной аспект ситуации. Но было и кое-что посерьезнее. 18 апреля 1968 г. “Вечерний Новосибирск” разразился статьей на двух полосах “Песня — это оружие”. Ее автор — член Союза журналистов СССР Н.Мейсак, потерявший ноги при обороне Москвы, был человеком истовым и честным, но солдатом партии, принимавшим директиву за вдохновение. На концертах он не был, но представил “бардов” неопрятно одетыми, в нечищенных ботинках, протестующих нечесанными головами и песнями, в которых ему чудилось “что-то фальшивое. Какое-то нелепое кривлянье, поразительная нескромность и, простите, некоторая малограмотность”. Спроектировав их таким образом на постоянно охаиваемых в печати “хиппи”, автор назидательно поучал бардов: “В баньку бы сбегать перед концертом! Чтоб не чесаться под гитару на сцене. И хотя бы раз в неделю читать газеты и слушать радио... Против чего возражаете, парни? Против того, что перед вами богатейший выбор белых булок, о которых пока лишь мечтать могут две трети человечества? Против того, что для вас, молодых, построен великолепный Академический городок, стоящий 300 миллионов? Против того, что у нас появляется все больше великолепных магазинов, плавательных бассейнов, танцевальных залов, школ, институтов? А иные мальчики, видите ли, не умываются и не стригутся “в знак протеста” против того, что... у нас нет кабаре со стриптизом. Надо бы все-таки знать историю своей страны, мальчики! И — преклоняться перед подвигом своего народа”, Автор статьи “разобрался” и с Галичем, приписав ему слова и действия отрицательных персонажей его песен. Вроде бы Мейсак и понимает, по какому поводу пьет “за родину и за неродину” герой “Баллады о прибавочной стоимости”, но приходит в праведное негодование: “Святые слова “За Родину” произносятся от лица омерзительного, оскотиневшегося пьянчуги! С этими словами Зоя шла на фашистский эшафот. Не забыли Зою?” Пафос без повода нагнетается до истерики. Вспоминаются однополчане и павшие. “Как бы они посмотрели на того, кто произносит эти слова под отрыжку пьяного бездельника? И — на вас, аплодирующих”. Вот уж воистину, не упомяни имя господне всуе. Когда “несостоявшийся капиталист, так сладко воспеваемый Галичем, в бешенстве обрушивается на революцию”, национализировавшую его еще не обретенное наследство, Мейсак тут же приписывает его слова самому автору сатиры и негодует пуще прежнего: “Это о тех, кто совершил революцию, избавив страну от угнетателей! Это же откровенное издевательство над нашими идеями, жизненными принципами. Ведь Галич, кривляясь, издевается над самыми святыми нашими понятиями. А в зале... пусть редкие, но аплодисменты. Вот ведь до чего доводит потеря чувства гражданственности! Да разве можно вот этак — о своей родной стране, которая поит тебя и кормит, защищает от врагов и дает тебе крылья! Это же Родина, товарищи!..” Нет надобности полемизировать здесь с Н.Мейсаком. Каждый сам может составить представление об отношении автора “Когда я вернусь” к Родине. Важно то, что не только сейчас, но и тогда это выступление в печати шокировало, воспринималось как идеологическое шаманство. Оно настолько резко контрастировало с еще не выветрившимся духом времени, что в московских журналистских кругах статью квалифицировали как провинциальное мракобесие. Возмущение было настолько велико, что оказалось заразительным, и я поддался соблазну противостоять этому грубому выпаду. Галя Гусева из студии “Наш дом”, работавшая на радио, вызвалась мне помочь, устроив интервью “Маяка” с президентом официально ничем не скомпрометированного (и даже закрытого) клуба. Говорилось в нем о всяком разном, но ключевым был вопрос о правомерности расправы с клубным движением, перешагнувшим границы дозволенного. Интервьюировавший меня корреспондент радио Олег Борисов сформулировал его следующим образом: — Анатолий! В вашей деятельности, несомненно, много нового! Но ведь новое всегда рождается в борьбе со старым, как известно из диалектики. Как в этом отношении происходит ваше творческое саморазвитие? Каков вопрос, таков и ответ: — Мы, по-видимому, не исключение, поскольку законы диалектики всеобъемлющи. Да, вы правы, в нашем развитии встречаются трудности, но я глубоко убежден, — такого рода трудности и противоречия обусловлены инерционностью — обычной инерционностью человеческого мышления по отношению к новому. Известно, например, что более двух тысяч лет назад молодежь упрекали в том, что она ходит мыться в горячие бани, тогда как Геракл мылся только под холодным душем. Наша молодежь попадает под огонь аналогичной критики. И все же это наша, советская молодежь, просто надо удовлетворять ее сегодняшние требования и не бояться этого, вот и все. Она нисколько не хуже той молодежи, которая воевала на фронте... Произнося по радио эти наставления, я вовсе не намеревался дразнить гусей, а искренне хотел подсказать руководству области, что надо учиться терпимости и плюрализму, если хочешь ладить с молодежью. Подсказал и уехал отдыхать, оставив докторскую диссертацию в совете Института химической физики АН СССР. А в эти самые дни в Новосибирске политический шабаш набирал силу, опережая самое время. Появилась еще одна публикация в той же газете, на этот раз редакционная: “Нужны четкие идейные позиции”. Теперь уже досталось всем, от кого поступили в редакцию возмущенные отклики. Аспиранту НГУ А.Хуторецкому, упрекнувшему газету в том, что “она поместила статью, насыщенную клеветническими измышлениями и гнуснейшими инсинуациями в адрес умных, достойных людей”, редакция ответствовала: “О чем дискутировать, товарищ будущий ученый! О песнях Галича? Очень жалко, что вы до сих пор не научились отличать белое от черного. А ведь так можно и позабыть, чей хлеб ешь”. Прилетело и мне: “В организации концертов “бардов” основная “заслуга” принадлежит кандидату физико-математических наук А.Бурштейну, который до последнего времени был так называемым “президентом” клуба “Под интегралом”. В этом деле он проявил изворотливость и энергию. Ведь элементарный порядок требует от организаторов выступлений профессиональных и самодеятельных артистов хотя бы простого знакомства с их репертуаром. Трудно поверить, что Бурштейн не знал, о чем будут вещать участники концертной бригады “бардов”, о том, что Галич, как он сам говорил, будет исполнять песни “от лица идиота”.Бурштейн готовится к защите докторской диссертации. Хорошо бы ему перед этим почитать книжки по политграмоте и определить свои идейные позиции. Советскому обществу нужны не только физики и математики, но идейно убежденные люди, прочно стоящие на марксистско-ленинских позициях”. Впервые обо мне говорилось как об экс-президенте или же как о президенте экс-клуба. А неделю спустя по радио передают мое назидательное интервью, и иные горячие головы плещут масло в огонь политической бури, используя его как аргумент “сверху”. Ничего о том не ведая, в первый же вечер по возвращении в городок забредаю в хорошем расположении духа к академику Будкеру, заметив его в огороде. Не расставаясь с лопатой, он бесстрастно роняет, завидев меня: “Поздравляю, сам себя похоронил”. — “Что вы имеете в виду, Андрей Михайлович?” — “Как что, разве это не ты выступал по радио?” — Так ведь по советскому же! — Теперь это, как говорится, “без разницы”. Чтобы понять эту пикировку, надо кое-что знать о драматических событиях, развернувшихся уже после фестиваля, когда “чужие голоса” пофамильно назвали “подписантов”. Среди них оказалось и 46 человек из Академгородка. Подписи стояли под петициями, адресованными Верховному суду СССР и оказавшимися за кордоном невесть как. Петиции содержали настойчивые просьбы, если не требования, гласного и объективного судопроизводства, которое не было таковым в процессе над Галансковым и Гинзбургом. Последний всего лишь пытался опротестовать осуждение Даниеля и Синявского, свершившееся годом раньше, для чего собрал для самиздата относящиеся к этому делу материалы. Его право на протест наши “подписанты” отстаивали как свое собственное. В отличие от надписей на стенах торгового центра, этот акт гражданской озабоченности был лояльным и вообще нормальным с правовой точки зрения. И вместе с тем аномальным, беспрецедентным в жизни нашего общества, все еще продолжавшего считать, что от власти не только нельзя ничего требовать, но даже и сомневаться в ее непогрешимости преступно. За одно лишь это сомнение нарушивших табу партийцев стали повсеместно выгонять из партии, а иных даже увольнять с работы. К моменту нашего разговора с Будкером общественное неистовство достигло апогея. Значительная часть населения искренне недоумевала, откуда вообще могли взяться сомнения при отсутствии какой бы то ни было информации в отечественной печати и гневно обличала “подписантов” как поющих с “вражеского голоса”. На этой волне демагогии усиленно муссировались слухи, что главные-де организаторы остались в тени, подтолкнув под руку простаков. Это был прозрачный намек на “Интеграл”, который притягивал к делу уши. Открытым текстом на закрытых собраниях меня и друга осуждали “за пропаганду песен Галича”, а подозревали чуть ли не в заговоре. Правда же состояла в том, что, когда однажды вечером ко мне заявился поздний гость, чтобы ознакомить с текстом петиции,я весьма разочаровал его, вернув документ неподписанным. Он ушел, а на другой день у меня собрались лидеры клуба, входившие в чрезвычайный комитет. У президента не было права приказывать, но я употребил весь свой авторитет, чтобы убедить их воздержаться от подписи. Я говорил им, что мы стоим не перед моральным, а перед политическим выбором. Подписать циркулирующее негласно письмо — значит дать повод считать, что “Интеграл” — это лишь видимая часть айсберга. Ну, а если есть невидимая, то уж ясное дело: находясь в подполье, она вынашивает тайные замыслы. Я говорил, что стоящие во главе общественной организации не имеют права выражать личное мнение. Хотим мы этого или нет, но мы ответственны за доверившихся нам членов клуба, которые ни сном, ни духом не ведают о происходящем и не уполномочивали нас распоряжаться их судьбами, никого не спросясь. А то что судьбы могут быть сломаны на этом, не исключалось. Увы, некоторым казалось в тот вечер, что я сгущаю краски, да и мне самому на исходе 1967 г. не очень-то верилось, что такое может случиться, но считаться с этой возможностью я был обязан. А год спустя Сережа Андреев — мой поздний гость, погибший впоследствии под высоким напряжением в ИЯФе, — пришел еще раз, чтобы пожать руку за дальновидное решение. Ах как были разочарованы иные наши “радетели”, не найдя под петициями вожделенных подписей большинства интегральских лидеров, даже скрыть это были не в силах. Не инспирировать “Интегралу” заговор, не раскрутить “коллективки” с международными связями! Увы! И тут, как на грех, это интервью по всесоюзному радио, ну прямо сапогом да на больную мозоль. Последовал прямой высочайший звонок начальнику Гостелерадио, и оба мои интервьюера получили свое. А Будкера уполномочили уговорить меня уехать из Академгородка подобру-поздорову, “как обещал”. Надо отдать ему должное, он и обмен квартиры на Москву оговорил в качестве условия, и даже работу мне там успел подыскать. Короче, выслали меня вон. Слава Богу, хоть не из страны. Однако посредническая роль Будкера в этом деле и смущала, и коробила меня. Мы не были связаны ни по работе, ни по университету в тот момент, а если и были близко знакомы, то лишь в тех пределах, какие оставляла разница в возрасте и положении. Поколебавшись немного, я в конце концов отказался от его помощи, пообещав всерьез рассмотреть этот вопрос, если ко мне обратятся напрямик. “А ты уверен, что с тобой кто-либо станет разговаривать? — спросил Будкер раздосадованно. — Смотри, пожалеешь”. — “Пусть так”, — ответил я. Стояло жаркое лето, диссертация лежала в Москве, “Интеграл” в руинах. Я был свободен ото всех и вся и готов к обороне. Но на небе ни облачка. И вдруг... Пожаловали-таки к директору все с той же песней: пусть уезжает. Однако старый упрямец и педант, бывший путевой обходчик, а по тогдашнему положению член-корреспондент АН СССР А.А.Ковальский и бровью не повел. На работе, мол, зарекомендовал себя отлично, деловых претензий ему институт предъявить не может, а если он по вашей линии проштрафился, то вам и меры принимать. Не стал мараться. А день или два спустя иду я по улице, размышляя, у кого бы переписать собственное интервью в целях самозащиты, как вдруг Лаврентьев, заметив меня из окна своей машины, резко тормозит: “Садись!” Нам было по дороге на работу, но никогда прежде он меня так не подбирал. — Там тебе собираются характеристику менять на защиту. В худшую сторону, значит. Так ты не сопротивляйся. Я обо всем договорился, никаких последствий это иметь не будет. Я было начал сокрушаться, что такой сюрприз преподнесен академику Семенову (директору ИХФ) и совету по защитам. Но Дед пропустил все мимо ушей. — А ты зачем ему такую клизму вставил? — спросил он, останавливая машину. “Он”, то есть первый секретарь обкома КПСС Ф.Горячев, был в многолетней упорной конфронтации с Дедом (оба — члены ЦК в ту пору), а я — всего лишь легкой фигурой в их партии, которой не следовало выдвигаться для объявления шаха. Но “он” же был и главным поваром, заварившим всю эту кашу с “подписантами”, которую Деду приходилось теперь расхлебывать вместе с нами. Мне было что сказать в свое оправдание, но вместо этого я вдруг брякнул: — А знаете, приятно иногда вставить! — Го-го-го, — загрохотал Дед. Кто-кто, а уж он-то знал толк в драке на всех уровнях и сам не считался ни с чем, когда входил во вкус. Моя гражданская казнь, заранее обреченная на фарс, состоялась в июле. На этот раз гости пожаловали рангом пониже, из РК ВЛКСМ, и не в дирекцию, а в партбюро, которое тоже оказалось несговорчивым. Только к ночи договорились: отозвать характеристику из Москвы и отметить в ней “нечеткие идейные позиции” будущего доктора наук. Такова была дань статье, где мне советовали подучиться политграмоте. Однако и “необразованный” я прошел все этапы защиты нормально. Публичное поругание смутило, правда, одного из моих оппонентов, и он под благовидным предлогом сложил свои полномочия. Тогда я связался с отдыхавшим в Крыму членом-корреспондентом АН СССР Р.Сагдеевым выручай, мол, Он ответил телеграммой; “Согласен оппонировать Но особенно растрогал меня покойный В.М.Галицкий, член-корреспондент АН СССР, в недалеком прошлом новосибирец. О позвонил сам и сказал: — Толя, я слышал, у вас неприятности. Вы можете рассчитывать на меня как на оппонента. Традиционный банкет по случаю успешной защиты состоялся в Доме композитора, давали омуля. А несколько лет спустя А.Будкер сказал мне: — Ты думаешь, что ты умный. А ты самый что ни на есть дурак. Тебе советовали: имеешь девятнадцать — не тяни больше. А ты взял. Ну да, ты взял валета, но разве ты не дурак? Он был прав, но я не раскаивался. А везение состояло в том, что дело мое решалось именно в июле, ни месяцем позже. Мудрая и высокообразованная жена М.А.Лаврентьева, признавая подлинную поэзию в песнях Галича, вмешалась в события в самый критический момент. Она активизировала мужа, ссылаясь на возможность международного скандала, особенно в научных кругах, знавших “Интеграл” не понаслышке. Уже в августе эти аргументы ни на кого бы не произвели впечатления. Да и мои идейные позиции, в действительности очень четкие, совсем иначе стали восприниматься после чешских событий, заставших меня на туристской тропе в Карпатах. Когда после этого я впервые “вышел в свет”, заявившись осенью на званый а-ля-фуршет французских приборостроителей, чуравшихся меня было значительно больше, чем братавшихся. Одному высокопоставленному временщику даже ударило в голову вывести вон эту персону нон грата. В конце концов все обошлось, но гадкое ощущение осталось. Тогда-то я и решил: воскреснем еще раз. Не узкий круг посвященных, а весь городок должен знать: мы не подавлены, не деморализованы. Мы — не участвующие в этом времени, в безвременьи. НЕУЧи мы. Мы закатим напоследок “Бал неучей” в Доме ученых и завяжем с политикой, но сами. Сами. Это случилось в ночь на Новый 1969 год. Не под знаком “Интеграла”, но под его эгидой. Брошен клич — и снова более сотни человек сплотилось вокруг того, что называлось оргкомитетом бала. Три недели кипела работа, ибо готовился пир во время чумы. Все витражи фойе и ресторана Дома ученых были ярко расписаны профессиональными художниками, все пятьсот гостей были одеты кто во что горазд: Будкер и Беляев в тогах, А.Д.Александров — старик Хоттабыч, вертится рулетка, бродят с песнями цыгане, живая полуобнаженная русалка устроилась на островке бассейна в зимнем саду. Приглашенный на бал редактор 16-й полосы “ЛГ” Веселовский потерянно бродит из зала в зал, недоумевая, где и когда состоится, наконец, его программа (после, позже, у меня на дому, отдыхай пока!). Несуразные костюмы расковывают публику, она прекрасно обходится без массовиков-затейников, веселится и дурачится в ожидании Нового года. За пять минут до полуночи беру в руки микрофон в радиорубке и вещаю, никого не видя, на все пять залов на двух этажах. Мол, дорогие неучи, встретим Новый год вместе, в спортзале (освобожденном под елку и танцы), сдвинем бокалы с шампанским и пожелаем себе, чтобы пыл души не угасал в нас и фортуна не отворачивалась. Вхожу и обнаруживаю с изумлением: все дисциплинированно потянулись в спортзал. В нем полутьма, блестки света и бой курантов. Наступает не Новый год, наступает Новое время, которое потом назовут застойным. Но нам около 30, жизнь, в сущности, впереди и отчаиваться рано. Мы уйдем кто в науку, кто в личную жизнь. Пойдут у нас дети и научные труды, будут и попытки изменить что-то к лучшему, кому-то помочь, в духе теории “малых дел”. Но не будет среди нас преуспевших на послушании, выдвинувшихся на молчании, польстившихся на компромиссы с совестью. Об этом легко сказать, но лишь тот, кто прожил эти 20 лет, знает, сколько неброского мужества требовалось, чтобы сохранить человеческое достоинство, свободомыслие и гражданскую солидарность, символом которой в свое время был “Интеграл”. Сохранилась книга отзывов “Интеграла”, в которой оставили записи многие яркие личности 60-х годов. “Что такое Интеграл? — вопрошает в ней Юра Кукин. — Я в такое не играл...” Но только ли то была игра? Да, конечно, и игра тоже: увлекательная, азартная, иногда с огнем. Но было в ней и еще нечто нешуточное: игравшим приходилось нажимать на пружины, приводившие в движение наш маленький, но замкнутый социум. На этой модели и на собственном опыте мы познавали, открывали для себя тьму неписаных правил и подспудных механизмов, управляющих и городком, и городом, и страной в целом. Самим именем “Интеграла” мы провозглашали свою миссию: объединять все силы, стремящиеся к социальному миру и прогрессу, улавливать равнодействующую этих сил и следовать в заданном ею направлении. Мы ратовали тогда за эволюционное развитие и выбрали путь компромиссов как единственно бескровный выход из тупика. Баррикады на этом пути были воздвигнуты не нами. Дутые политические процессы и разгром клубного движения в 1968 г. были всего лишь превентивной мерой перед возобновлением холодной войны на внешнем и внутреннем фронтах. | |
| Категория: Общие статьи | Добавил: festival (18.02.2008) | |
| Просмотров: 1470 | Комментарии: 5 | Рейтинг: 5.0/1 | |
| Всего комментариев: 0 | |
